Леонид Иннокентьевич МОГИЛЕВ.

Малая проза.

Письма невинной девушке

Поэт Коврижко стал что-то слишком хорошо жить. Когда летом он получил некоторые деньги из какого-то журнала, то ввиду обычной нерегулярности их появления, он их просто прогулял в неделю. Потом был день, когда в почтовый ящик упал еще один переводец, ну там сто рублей, например. Теперь литератор сделал по-другому. Купил бутылку водки, сардин, персиков, оказавшихся по какому-то недосмотру в магазине, а также достаточное количество ливера и в мыслях о меняющейся судьбе провел в одиночестве и грезах вечер. Остальные деньги он вложил между страниц орфографического словаря и поставил его на дальнюю полку.

Коврижко полгода не служил, потом был вынужден устроиться сторожем, потом снова был свободен, а еще далее стал лаборантом в гуманитарном техникуме. Работа была женской, но из уважения к поэтическому дару и из женского же любопытства он был принят. Работа не тяготила, но мешала все же как-то. В начале года Коврижко отправил несколько десятков конвертов со своей печальной исповедью, на одном авторском листе в каждом, во многие перефирийные издания. Без особой надежды на успех. Но успех шел косяком. В день ухода листопада, когда желтые и красные перевертыши опустились к ногам жителей, пришедших в приморский парк, и поэт был со всеми, и отвечал благосклонно на приветствия, из одного отнюдь не безызвестного издания прислали семьсот двадцать три рубля, сорок две копеечки. Таких денег он не то что не ждал, а не держал в руках вовсе. Коврижко немедля покинул технико-гуманитарное заведение, позвонив все же по телефону, и сказав, что более служить не намерен. Затем он купил себе костюм, три рубашки, две пары туфель, отложив прочие вопросы быта до зимы, и стал каждый день обедать в ресторане, где непременно выпивал за обедом полбутылки шампанского. Был ли он талантлив? А может быть и был. Ну что же с того?

Так вот. Модный поэт Коврижко поднимался, как всегда в зал "Двух морячков", где его столик уже был накрыт легкими и затейливыми закусками.

Люся Тычок была в ресторане второй раз в жизни, хотя все ее подруги перебывали уже во всех точках треста столовых и ресторанов, несмотря на юный, выпускной возраст и высокие цены. Платили в основном спонсоры. В тот день Люся в обществе одноклассницы, одолеваемой постылой беременностью и потребностью искать совета, провела в "Двух морячках" примерно час, за мороженным со взбитыми сливками. Как поступать, подруге она посоветовать толком не смогла и сейчас спускалась по лестнице со взором далеким и зыбким, и вся ее юная фигура в новом платье являла зыбкость и прелесть. Коврижко она знала, так как на каникулах месяц добросовестно трудилась на кафедре, переписывая красивым почерком разные научные бумаги, и немного печатая на машинке. Люся поздоровалась с Коврижко как и подобает, уважительно и внятно. Но что-то было в ней в этот миг такое, что поэт после шел к своему столику, как бы по инерции, там заказал коньяку и подперев одной рукой подбородок, другой подцепил тонкий ломтик лосося и посмотрел сквозь него на свет. Коврижко шел тридцать пятый год и Люсе Тычок он был не пара. В тот день он просидел в ресторане до вечера, часть вечера тоже, а после обходил побережье и слагал сонет, воздушный и изысканный, напитанный эросом и космосом. Придя на круглосуточный переговорный пункт, он попросил телефонную книгу, нашел там адрес девочки и послал ей сонет с посвящением, для чего купил открытку с видом Бомбея, отчего-то продававшуюся тогда, и вложил ее в конверт, на котором буйствовали хризантемы. Люся Тычок совершенно ничего не понимала в стихах, как, впрочем, и во многом другом. Ей польстило однако, что такой уважаемый человек, как Коврижко "положил на нее глаз". Она теперь долго не могла уснуть, ворочалась, перечитывала сонет. Он назывался "Полет". Когда однажды в городе она встретила самого поэта, то улыбнулась ему, отчего-то сделав книксен, а после покраснела.

Вдохновленный Коврижко тут же разразился верлибром, надушил лист дорогим одеколоном, и отослал его Люсе. Та прочла, немного сконфузилась и вложила лист в учебник обществоведения. Там его и обнаружил родитель Люси, Рудольф Иваныч Тычок, начальник сборочного цеха на заводе "Акведук". Более всего его поразили строки: "Ты помнишь, как мы летели вдоль млечного пути, как принято без одежд и время ласкало твой лобок . . ."

Ночью родители Люси вошли к ней в комнату. Из-за двери проникал свет, что исторгал ночник в их спальне. Свет этот, рассеявшись и отразившись в огромном коридоре, почти поглощенный им, все же достиг их дочери и в этом свете она казалась им болезненной и отравленной сладкими песнями того мира, куда она ушла от них, того мира, где жили безумные и алчные поэты. Родителям Люси была ненавистна мысль, что Коврижко, о котором они знали только гадости, находился в отношениях называемых интимными с их маленькой дочерью. Так и сидели они, пока Люся не перевернулась на другой бок и из-под одеяла не показалась ее юношеская ножка. Первой не выдержала Люся старшая. Она глубоко вздохнула всхлипнула. Тычок взял ее за руку. Люся младшая проснулась и села на тахте.

- Скажи дочь . . . Ты хотя бы не встречаешься с ним здесь, в этой спаленке? - не покривил душой и выполнил свой долг Гражданин Тычок. Люся дико огляделась, испугалась, еще миг и слезы выступили на ресницах, что было сочтено за несомненное и страшное признание. Тогда Люся старшая с рыданием бросилась к дочери, и с обоими вышла истерика. Папа Тычок покинул обитель слез, прошел в зал, взял в баре "бутылку к празднику", налил полный фужер, собрался с духом и выпил в три глотка. Так призрак поэта Коврижко поселился в мирном, почти идиллическом доме. В дом пришла болтливая и себялюбивая беда.

А тем временем поэт, проснувшись ночью, варил себе макароны . . . "Когда я вчера покусывал твои сосцы, а ты дрожа сказала: "Что со мной? Я опять хочу . . ."

Люся старшая в короткий срок освоила искусство декламации. Теперь она вскрывала все конверты с эпистолами Коврижко и читала их мужу, плотно затворив дверь.

- А что? В этом что-то есть.

- Ты в своем уме, - одернула супруга Тычка Главного.

- Нет. Парень не без способностей.

- Девочка еще девственница. Вчера мы говорили долго. И что угодно, только не богема. Потом он старик уже.

- Мне это все, во где, - объявил глава семьи и лег лицом к стене.

"И легла на живот. И родинка под левой лопаткой . . .",

- Слушай! Кончай свои аттракционы. Не то я тебя сейчас на живот положу.

Конечно, будучи начальником цеха, папа Тычок обязан был быть культурным человеком. Но происходящее вышибло из него культуру вместе с терпением: "Пусть пишет, если ему этого хочется. Пусть . . ."

- Ты не понял. Или не хочешь понять. У нее действительно родинка под левой лопаткой. И потом есть всякие другие способы, кроме . . .

- А ты откуда знаешь?! Так хватит. - Тычок встал и отправился в комнату дочери.

- Люська! Скажи. Ты валялась с этим Коврижкой?

- Нее-е-т! - исторгнула дочь крик отчаяния и боли.

- А откуда он знает про родинку?

- Какую . . .

- А вот послушай: "Когда я вчера покусывал твои сосцы..." - где ты вчера была?

- У девочек, - погубленно ответила преступница.

- У мальчиков ты была. У мальчика Коврижки.

- Не-е-т! - И рыдания прервали семейный разговор.

Папа стукнул дверью.

Поэт был всего лишь заурядным провидцем, и родинку под левой лопаткой он выдумал. Это было что-то из его образного ряда. Но как это часто бывает с периферийными провидцами, попал в десятку.

Ночью он опять проснулся, стал заваривать себе чай, импровизировать с макаронами и слагать замыкающее итоговое стихотворение из цикла "Люсия".

Телефонный звонок раздался часа в три после полуночи. Люся очнулась, протянула руку, трубка скользнула в ладонь золотой рыбкой несбыточного. Это еще девические сны владели ею. Одновременно в коридоре Люся старшая осторожно сняла трубку со второго аппарата.

- Люсия. Я решил позвонить. Вы получили мои конвертики?

- Да, - поперхнулась Люся и проснулась вовсе.

- Я ... я не знаю, как вам все объяснить. Но ... столько словностей. Приходите завтра, нет . . . уже сегодня . . . Знаете, тот скверик за театром? - А на пороге уже вырос Тычок-Глава и махал головой: "Соглашайся".

- Да. Я соглашаюсь, - ответила Люся.

- О-о-о. Я не очень разбудил Вас? Ведь Вы не спали еще? Ведь нет? Как можно спать, когда дождь?

- А во сколько мне приходить?

- Ах, да ... Ну в восемь. Вечером. Вам удобно?

- Да. Мне удобно. До свидания. - Подождите. Не кладите трубку.

- Нет. Я должна положить. Сюда идут.

- Ах да ... конечно.

Но трубка уже легла на аппарат.

- Чудесно. Завтра я этому литератору засраному, сделаю приспособление к организму, для труда. Будет кое-что копать, - и папа привычно стукнул дверью.

"Только бы все быстрей кончилось", - думала Люся.

Папа Тычок положил в походный вещмешок саперную лопатку, гирьку на цепочке, очевидно от ходиков, в карман пиджака засунул все послания поэта и за час до назначенного времени занял наблюдательный пункт за забором мебельного склада, что напротив скверика. По появлении Коврижко он намеревался выскочить, назваться и угрожая гирькой заставить поэта зарыть свои стихи под тополем, а потом просто дать ему пинка, и пригрозить смертоубийством, и потребовать отстать от дочери, а попутно выяснить, спал он уже с ней, и если да, то насколько успешно.

Накрапывало и дуло. Тычок ждал, Коврижко не шел, время летело. Тычок бегал подкрепляться в кафе напротив, не сводя глаз со скверика. Затем стало ясно, что Коврижко на свидание не явился.

. . . Еще утром поэт почувствовал томление. Он перепечатал "Люсию" начисто, вложил в конверт, заклеил и отослал в журнал. Окончив труд он почувствовал обычную в таких случаях опустошенность, потом томление, потом открыл атлас автомобильных дорог и прикинул, как ему добраться до Львова. Он забыл про всех Тычков в мире, уже до того, как откинувшись в кресле великолепного "Икаруса", всего лишь созерцал хмурый пейзаж, проносившийся мимо, и думал о том, как он через четыре часа выйдет в большом городе, закажет обед в ему давно хорошо известном ресторане, потом поезд, утром Москва, Арбат, приятная легкая прогулка, необременительный визит к даме при сердце, потом другой поезд, другой пейзаж . . .

Старый Тычок шел домой пешком. На мосту через большой канал он вынул стихи и по одному стал отпускать их на волю. Ветер пытался унести их далеко-далеко, но пронзительный, уже начавшийся дождь сбивал листики на лету и бросал их в неспокойную воду.

Покинув пост у скверика Тычок, давно зная адрес Коврижко, пришел к нему домой, где соседи посмеялись над ним и сказали насмеявшись вволю:

- Уехал мастер.

- Как уехал?

- Да так. Взбрело на ум, вот и уехал. Господа литераторы на подъем легки. Если передать чего, оставьте. Куда уехал, не докладывал, а передать оставьте.

- Передайте вот это, - и он вручил этим людям сидор с лопатой и гирькой, - скажите от Люси.

. . . Листки потонули все. Тычок вымок. Долго потом пил на кухне чай, молчал. Люся старшая опасливо заглядывала и не решалась заговорить. А Люся, героиня и жертва, смотрела в окно, подперев юную головку рукою. Ей было жаль, что все закончилось так скоро.

"Родник" 1991, 2