Леонид Иннокентьевич МОГИЛЕВ.

"Черный нал"

Автор: Леонид Могилев

Название произведения: Хранители Порта (Черный Нал)

Дата написания: 1996 г.

Печатный Источник: Санкт-Петербург, Издательство “Азбука”, Книжный дом “Терра”, 1996 г.

Леонид Могилев

(Часть Первая “Черный нал”)

Райотдел. Из допроса Птицы

— Итак, у подъезда вы увидели "вашего друга при несколько необычных обстоятельствах. Повторите, как это было.

— Его вывели из подъезда и посадили в машину. Там . в протоколе все записано.

— А почему вы решили, что принудительно?

— Он в тапочках был, и взгляд собачий. Сзади один, и двое по бокам. И у нас с ним знак условный есть. Это когда мы пиво собираемся пить или вообще оттянуться, а дома уверяем, что нужно отлучиться по делу. У нас система знаков разработана после долголетней практики. Опасность — взять себя правой рукой за мочку уха. Это когда бутылку прятать. Ну, в общем, я сам сообразил. А частник со мной был, не успел уехать. А бандиты наглые. Семь верст отъехали и устроили базар. Я, когда ехал в поселок, пост ГАИ приметил. Сразу к ним. Дальше вы знаете. Участковый у вас боевой.

— Значит, вы дали участковому показания. Приметы этих товарищей криминальных. Пошли потом куда?

— Куда ехал, туда и пошел...

— А он вам говорил, друг ваш, что это несколько опасно, что наезд, прочее?

— Говорил, конечно. Да кто ж в это поверит?

— А поверили когда?

— Когда деньги увидел.

— Деньги, где были?

— Я уже говорил. В лифте, за сеточкой вентиляционной.

— Так. А кроме денег...

— Дискетка. Компьютерная. Троечка.

— Это что значит?

— Это небольшая такая. Семь на семь примерно.

— Надписи на ней были какие-нибудь?

— Никаких. Совсем новая дискетка.

— Денег десять тысяч долларов?

— Да. Новыми купюрами.

— Не фальшивые?

— Да нет вроде.

— :А как вы думаете, друг ваш знал, где искать? Может, он ее туда сам спрятал?

— Нет. Не думаю.

— Ну хорошо. Не думаете... Перейдем к главному.

— Главное — это звонок. Они позвонили и сказали, что за это, за то, что навели ментов, извините, нам отрежут яйца. Но если отдать деньги и дискетку, то возможны варианты. Кто говорил по телефону, я, естественно, не знаю.

— А откуда знаете, о чем речь?

— Я рядом был, а динамик в трубке громкий.

— А откуда звонили?

— Да черт его знает. Может, из автомата, может, из квартиры. Потом участковый ваш сказал, что они его взяли, что он на мушке и нужно все отдать.

— А сами-то как считаете? Нужно было?

— Несомненно.

— А друг ваш?

— Он как с цепи сорвался. Рыболов этот пьяный. Баба с фабрики... Он им простить этого не мог.

— Так. А потом?

— Потом мы собрались по-военному, бутылки с бензином похватали. Я думал до последнего мгновения, что это будет вроде иллюминации, а когда увидел, что человек у подъезда горит, отступать уже было некуда. Нас бы не просто сожгли, а шашлыков бы с живых понаделали.

— И что вы сделали?

— Я машину эту бутылками забросал. Там двое были внутри. Они сразу выскочили. Я и остальные три бутылки туда приложил. Потом мы побежали в лес. Им уже было не до нас. Пока суть да дело, мы версты три-четыре отмахали. Нас никто не преследовал.

— И дальше?

— Дальше костерок развели, погрелись, а утром я в поселок вернулся. Куда же еще? — Ну и теперь где он, друг ваш? Куда пошел от костерка?

— Там и остался. Потом, наверное, куда-нибудь задвинул. На электричку собирался.

— Вас надо так понимать, что вы ему предлагали явку с повинной?

— Именно. Отдать деньги и дискетку эту смертопо-добную. И все. Есть же еще какая-то власть. Пусть защищает.

— А участкового Струева вы не видели в той машине?

— Когда я бомбометание свое осуществлял, из второй машины к нам бежали уже, наверное, со стволами. А кто там внутри был, не знаю. Не видел.

— Господин Птицын, где нам его искать? Вы не говорите, намекните только...

— Вы насчет участкового?

— Я насчет друга вашего. Вы же там долго у костерка выбирали пути-дороги. А может, и не у костерка вовсе. Он в квартире все прибрал, вылизал прямо. Значит, возвращаться будет.

— Да как же он опять вернется, когда от этих на автомобилях никакой участковый не спасет? Не знаю, где он, и знать не хочу. Денег мне этих не надо.

— А что вам надо на данный момент?

— Мне нужно домой.

— Нужно, так отправляйтесь. Подписку вот о невыезде подпишите.

— Что? Можно?

— Можно.

— Только вы меня на бронетранспортере домой отвезите. А там у меня дверь стальная. И друзей позову с ружьями.

— Вы бумажки подписали? Свободны. Помещение покиньте.

— Да не покину я. Они где-нибудь тут. Рядом.

— Сержант. Проводите товарища.

Сержант проводил Птицу до выхода, а лейтенант Соколкин аккуратно “довел” до дома, где художника принял пост наружного наблюдения.

Москва. Площадь трех вокзалов

Простые вещи — поезд, вокзал, буфет. Я не был в поезде года три. Куда ехать и зачем? Нужно было не ездить, а выживать. Халтуры делать, рыбу ловить. Что я делаю сейчас? Выживаю. Но уже по-настоящему. А чтобы выжить, нужно знать, что я ношу в бумажнике. Этот кусок пластмассы, ферромагнетик этот хранит внутри нечто опасное, важное для других и, наверное, совершенно непонятное для меня. Домой возврата нет.

На этой площади я бывал раз сто. Счастливый неведением будущего уезжал в стройотряды, в отпуск, в командировки. Сейчас я командирован случаем. Суточные получил, прогонные. Поем вот и подумаю, что делать дальше. В бывшей запростецкой столовке, где я раньше пил портвейн ровно столько раз, сколько раз перемещался сквозь Комсомольскую площадь в глубины Москвы, прежде чем, получив свой плацкарт, переместиться в другие города, поселки и прочие населенные пункты. Теперь здесь бистро, девки в кокошниках, пирожки, котлеты, настойка “Баргузин” в таре по пятьдесят граммов. Я ем долго и счастливо, потом беру газету, оставленную кем-то на столике, читаю, убеждаюсь, что там все то же, что в ящике с говорящими головами.

Чай здесь определенно неплох. Беру еще стаканчик, еще ватрушку, горячую, хрустящую снизу и еще “Баргузин”.

Ближе к полуночи, осмотрев все три вокзала, подивившись переменам и реформам, возвращаюсь на Ленинградский, беру билет на “Стрелу”, раздеваюсь, бумажник под матрас, часа через три просыпаюсь. Мы стоим в чистом поле, и идет снег. Готовится покинуть купе какой-то новый пассажир.

— Что сейчас?

— Тула, братец.

— И что в Туле?

— Как что? Живу я тут.

— Как живешь-то? Сытно?

— Да ты вот выйди и посмотри. Пряники у нас знаменитые.

Я выхожу в Туле. Пряники продают прямо на перроне. Я беру один. Он горячий и пахнет медом. Говорят, не черствеет месяц. Я беру еще один, потом иду в кассу. Здесь в билеты не вписывают фамилии пассажиров. Здесь огромный пересадочный узел. Хочешь — туда пересядь, хочешь — сюда...

Тайм-Аут

Как неистребимо мне хотелось посетить в эти многолетия город Боговыявленск... Но, связанный многочисленными поручительствами и кровными обязательствами со своей сверкающей спицами клеткой, со своим бытовым колесом, не находил праздного времени для столь чудесной поездки. Тем временем все более невероятной казалась когда-то столь простая поездка, как и все прочие, не относящиеся к делу путешествия.

Но меняются станции, и я вновь становлюсь человеком, я на вокзале, где торговля и тяжелый хмель бытия, мир реальный, неподвластный ночным химерам, мир строгий, воплощенный в расписании поездов, что совмещают со стальной неудержимостью впадины и выступы обстоятельств мнимых и явственных, и даже опоздания предопределены на этом вокзале, когда покупаешь бумажный клочок, где судьба и перемены. Замедляется наконец вращение дней и вовсе переходит в горизонтальное стремление и хладность стекол. Я ведь не всегда жил в поселке под Питером...

Однажды январские ветры с побережья превысили допустимые пределы, совершили недозволенное и разметали нас, живших в приморском городе, по иным весям и судьбам. Безмятежное и несуетное существование с Любовями и изменами, закатами и необременительными обстоятельствами, выполнением каких-то обязанностей, произрастание на звенящих и зыбких латвийских дюнах должно было прекратиться. И оно прекратилось. Мы все, подхваченные этим ветром, уносились по разным географическим точкам державы, кто позже, кто раньше, и Боже упаси, чтобы там было море. Большая река еще куда ни шло. Или озеро.

Место пребывания бывшего спасателя Зеги было старым русским городом о пяти заводах, двух реках, протекавших меж холмов, на которых высились церкви, блиставшие после прошедших мировых праздников. Я долго осматривал и воспринимал город нового обитания Зеги, прежде чем решился позвонить ему из уличной будки. Он тотчас взял трубку.

— Ну ты чего? — спросил я.

— Кое-кто из Питера? Ты-то чего? Или это не ты?

— Имею желание встретиться. Семья не против?

— Семья... Я тут вообще размножаюсь. Михрютка опять на пятом месяце. Заходи. Нам всякие уроды в радость.

— Уже захожу...

Зега переехал сюда вместе со всей мебелью, которую получил в наследство. Более ничего. Новая его квартира была на четвертом этаже. Та же — на первом. Но расположение комнат таково, что преступно повторяло предыдущее жилище, и, естественно, все было обустроено как на побережье. В большой комнате стенка со всевозможными книгами. Зега тотчас поставил пластинку на вращающийся диск. Под эту музыку мы часто коротали долгие зимние вечера. И вот уже грибы, капуста, огурцы, рыба и хлеб.

— Я, дяденька, вегетарианец.

При этих словах Михрютка грустно вздыхает.

Зега все длит былую привязанность, уводившую его когда-то в сопредельные миры, — живопись. Но традиции и жизненный уклад не слишком изменились. Остались прежними и стены квартиры, и ее углы, и все свободное пространство комнат. Квартира как бы переместилась со всей своей начинкой из одного города в другой. И только водорослей на песке после отлива нет...

— Этого нельзя к себе подпускать. Страшно... Нельзя, — шепчет он ближе к утру, когда уже все вспомнили и перемыли камни-окатыши, что лежали до поры в кладовых краткой и нездешней памяти. Казалось бы, чего нельзя? Жизнь была. Ну пили там винище, ну блудили, ну художества всякие. Но ведь молодые! Но ведь и сейчас не старые.

— Зега, — зааукала половина, высунувшись в коридорчик, и, когда заполучила мужа, испуганно и отчасти возмущенно, но по-совиному все же и тихо потребовала абсолютной и непреклонной тишины. Потом шлепнула своей дверкой. Там, за этой дверкой, находилось все продолжение Зегиного рода.

Часы укоризненно крякнули четыре раза.

— Ну вот тут тебе постелено. У оконца. И сюрприз на счастливые сновидения. Держи. — Зега лезет в секретер, открывает одну коробочку, другую. Я выбрасываю руку навстречу не то железке, не то колечку какому-то. Ловлю, как мячик для пинг-понга. Ключи...

— А ты искал тогда. Стекло оконное выдавливал. Ходил вокруг до полуночи. У меня же и выронил, на диванку. Как спал нетрезвый, так и выронил. А я переезжать стал, отодвинул мебель, и вот они. Ключики...

— Ну чудно. Чудно, Зега. Спасибо тебе.

Я сжимаю ключи в ладони, ложусь одетым, поверх постели.

— Ну, спокойной ночи, Зега. Завтра большой день. Зега щелкает выключателем и топочет к жене. Потом сопит за дверью.

Я лежу в комнате, где каждая пустяковина так знакома, сжимаю в затекающей ладони ключи от своей квартиры, которая и вовсе неподалеку... Я лежу долго и уже засыпаю, когда скрипят дверки на мебельном монстре. Сквозь смеженные веки я различаю, как они раскрываются то тут то здесь, но потом почему-то не останавливаются там, где по всем физическим законам должны остановиться, а возвращаются назад. Одни захлопываются вовсе, беззвучно, безучастно, а другие все ищут что-то, вращаются на далеко не призрачных, но все же осях, осязаемые, но нездешние. И в них свой ритм, с синкопами и плавным течением. Потом настигает меня слепой утренний свет, и уже совокупность музыки оживших деревяшек и времени постижения зла заставляет встать и подойти к окну...

А там белое поле. Мой товарищ, несомненно, остановил свой выбор на этой квартире оттого, что окна выходили здесь на вот это белое поле. А если не было свободы выбора жилой площади, значит, тот, что наверху, доглядел и подправил...

“Иди ко мне”, — говорит оно. Я пробую раскрыть окно, но рамы заклеены намертво. А ведь есть и другие двери.

Но старые хозяева квартиры оставили столько замков после себя, столько запоров, а Зега, естебтвенно, добавил еще один, и как же без него? Хитроумные защелки и стальные язычки погубили дело. Зега проснулся...

— Ты чего? Куда? Ночь...

— А!? — очнулся я.

— Куда, говори? Чем обидел?

Я обнаруживаю себя в коридоре, в мятой одежде, с ключами в руках, силящегося разобраться в запорах, а Зега в халате, рядом, и половина выглядывает расхристанно, и дети готовы заорать.

— Тут такое дело. То ли пол кривой, то ли перекосилось чего. Дверки вот на стене раскрываются. Напасть такая. Я вот вас! — кричит Зега и рвет газету на затычки. И тогда я шагаю к своей постели, падаю как подкошенный и засыпаю до полудня...

Рано утром Зега идет на службу. Я просыпаюсь, до вечера слоняюсь по квартире, леплю для детей из плаЪ-тилина, выдерживаю собеседование с супругой, принимаю ванну, переодеваюсь и сияющий, годный к дальнейшим воспоминаниям встречаю Зегу и увлекаю его в ресторан “Океан”, что естественно и необходимо.

Я просыпаюсь ночью на своем диванчике. Иду на кухню, пью желтую воду, опять ложусь и начинаю -сравнивать два города. Отличий маловато. Те же троллейбусы в шесть маршрутов, те же улицы с неуловимым искусом двориков, то же стилевое единство, то есть неединство, площадей, рынков и переулков. Все остальное — реалии времени. Тот же драмтеатр имени... И тут неслышно стали выпадать затычки из дверок. Но что-то не сложилось на этот раз. Не так. Не вовремя. Не совпало и миновало. Я уснул...

Следующим днем я хотел было уезжать к югу, и поезд сыскался в пятнадцать сорок, но Зега обиделся, стал говорить о пельменях, которые замысливала жена давно, да все руки не доходили, а Зега в своем вегетарианстве ей не товарищ, а со мной бы она отвела душу, натрескалась...

Пельмени были назначены на девятнадцать ноль-ноль, а до до той поры мы отправились всяк по своим делам. Зега — опять служить, хотя бы часов до трех, а я — вновь в город, обдумывая, как бы поосновательней и ловчей врасти после в никчемность обстоятельств.

Часам к восьми я вернулся. Пустырь перед домом. Окна. Все отчетливое. Так и должно быть. Так и записано.

...Когда ночью выпали толстые затычки из шкафов, я все понял. Эти шкафы сошли с ума еще там. Там, где сладкоголосые ночи юности сводили с ума даже мебель. И вот теперь, слушая посреди России музыку сумасшедших дверок, я решил понять, есть у Зеги талант или нет. А если талант отсутствует, то принять какие-нибудь меры, чтобы он не докучал более цивилизации. Например, дать ему денег.

И я начинаю вызывать из мрака Зегины картинки, которые обильно рассеял по стенам. И довольно быстро нахожу способ определения таланта. Часть работ светится. То там то здесь, то больше то меньше. И, .приближая призраки вещественного мира велением воли, я оживляю их и разоблачаю, как судья грозный и справедливый. За этой работой проходит половина ночи, и тогда, отчаявшись, я вижу свет на одной из антресолей. Подставив стул, я нахожу пачку картонов. Как знакомы мне эти картоны! Возрасту им лет пятнадцать. Дюны, корабли, закаты. Но едва я разобрал картоны и расставил их в комнате, свет, столь явственный, распался на старательное испускание звездной пыли. Ночь идет, и приближается исход. И, оставив наконец поиски счастливых доказательств таланта, я подхожу к окну и открываю занавес. На этот раз белое поле предстает совершеннейшим созданием природы.

— Иди ко мне, — говорит оно.

— Да. Сейчас. Только вот...

Я одеваюсь и на этот раз легко, так как загодя изучил устройство запоров, покидаю логово Зеги.

Там, по другую сторону поля, был мой дом. Я прикидываю направление и отправляюсь в путь. Легкий туман скрывает последнюю многоэтажку, и я уже в поле один...

Я иду к себе домой, и ключи со мной, в правой ладони. Там у меня свой диван, приемник-хрипун, чай, фонарь во дворе...

Только что за дом такой? Куда я вышел? Я обхожу вокруг. Окна погашены, двери заперты. И откуда эти колонны и портики? Я вхожу на порог. Тотчас холод и ужас камня проникают в меня. Впереди белое поле и туман. Позади поместье какое-то. Э, да это же школа!

А от дома моего до школы метров триста... Сейчас до переулка и направо. Как чудно, что я постиг реальное расположение домов и улиц здесь, на границе белого поля. Я двигаюсь, нет, бегу по переулку, но оказываюсь у двенадцатиэтажки. Да не было ее здесь. Здесь был переулок и мой дом!!! Там диван, там фонарь, там приемник. Вот проклятый туман. Да, точно. Я теперь знаю, где это. Угол Заводской и Красноармейской. Теперь прямо до конца улицы и направо по колее, чтобы не сбиться. Там справа магазинчик и кафе. Вот так. Нас не собьешь. Ключи бы не потерять. Ключики. Дверь, приемник. Вот и поворот. Только откуда киоск тут газетный справа, если он должен быть налево и сзади? Чушь. Значит, переставили. Вот сейчас два шага и море...

Только не было никакого моря. Был зоомагазин и улица Двадцатилетия Октября. А уже подъезжает и распахивает двери дежурный троллейбус. Я поднимаюсь в салон. Мы едем долго. Вначале я один в салоне, потом появляются и исчезают поодиночке разнообразные личности. Троллейбус кружит, останавливается. Это вокзал.

— Конечная. Выходите. Я зашабашила.

И я зашабашил. Над зданием гордо и ярко — “Боговыявленск”.

Вхожу внутрь и отыскиваю буфет, согревая руки о грани сосуда, в коем обжигающий кофе с сахаром. Я ни о чем не думаю, и только какой-то предмет искажает истину, тянет, мешает. Это ключи. Я лезу в карман за мелочью — и вот они. Явились. Я сжимаю их в правой руке так, что металл впивается в пальцы, и вообще, отчего бы не заплакать? Но вместо этого я кричу громко и неестественно...

Потом первым же поездом возвращаюсь в Петербург.

Дом художника Птицы

Птица живет на Васильевском острове. Дом старый, пятиэтажный, подъезды выходят во внутренний непроходной дворик. Песочницы, клумбы. Метрах в ста, на противоположной стороне улицы, стоит другой дом, такой же старый, такой же пятиэтажный. Потолки здесь по три с половиной метра, окна широкие, квартиры большие, в основном коммунальные. А чердаки — просто загляденье. Вот только замки навесные подкачали. Хлипкие. Я сдергиваю дужку с первой попытки. Затем навешиваю свой замок. Мне нужны покой и одиночество. На чердаке достаточно полезных и нужных вещей. Например, кирпичи и пустые деревянные ящики, из которых я выстраиваю возле слухового окна ступени. Вид отсюда бесподобный. Особенно меня радует, что арка во двор Птицы видна совершенно отчетливо. Голые деревья не помеха. Автомашин припарковано две — “москвичек” белый и “ауди” голубой. Во двор не въехать, арка узкая. Я отчетливо вижу людей, идущих по своим делам мимо арки. Вот только, к сожалению, не могу видеть окон Птицыной квартиры. Они выходят во двор.

Ходить по чердаку нужно тихо-тихо. Бомжи бомжами, а бдительные жители верхнего этажа могут занервничать, а мне нужен полный покой и неторопливое течение мыслей.

Часа через два “москвичек” отбывает. “Ауди” остается в одиночестве. Потом на такси приезжает какая-то дамочка, входит в арку. И так далее и тому подобное. В десять вечера приходит молодой человек и уезжает на своем голубом красавце. Фонарь на месте, свет отчетливый. Я объявляю технический перерыв.

В Петербурге на вокзале я совершенно непроизвольно встаю в очередь за билетом на электричку до поселка, а когДа вспоминаю, что это невозможно, усмехаюсь горько и нехорошо. Я мог уехать далеко, купить себе или снять какую-нибудь будку для житья, домик в дыре какой-нибудь, пожить там, а после все бы как-нибудь уладилось, прошло бы время, рассеялась тьма, ушли бы одни люди и появились другие. Только я вернулся на боевые позиции. Теперь мне необходимо было произвести разведку, решить со стратегией и тактикой. У меня, была одна надежда, один шанс. Дискетка. Узнать, что там на ней, — дело плевое. Можно было и в Боговыявленске найти какой ни на есть компьютер. Только если там номера накладных каких-нибудь и черный нал и более ничего, все оказывалось напрасным. Тогда я сяду в электричку, приеду в поселок, поднимусь к себе в квартиру. Ждать придется недолго. Вряд ли мне позволят принять ванну, сесть в кресло, включить телевизор, а впрочем, я не стану его включать. Просто буду сидеть и ждать.

С вокзала я отправляюсь на Моховую. В кафе все переменилось. Я не был здесь примерно год. Между “Бахусом” и пельменной отыскивается тихий уголок. Апельсиновый сок, кофе, сосиски, пирожное. Телефон-автомат напротив, он работает, жетон падает в щель. Гудок, изменение тона, другой гудок, второй, третий. У Птицы появился определитель номера. Наконец он б,ерет трубку. А я кладу.

Здесь недалеко был прекрасный подвальчик. Все для Дома, хотите стройте, хотите ремонтируйте. Я покупаю ножовку по металлу, несколько полотен, большой гвоздодер и два хороших навесных замка. Еще мне нужен шпагат. В “.Спорттоварах” на Невском я покупаю бинокль и спальный мешок, нож, фонарик. Уже рядом с домом Птицы в ларьке — большую банку армейской тушенки, шесть банок пива, батон, часы с будильником. В другом ларьке — приемник со спичечный коробок, наушники. И батарейки про запас.

...Музыка времени зла приходит ко мне из ночного эфира. Я вращаю колесико, нахожу новости, опять теряю их, ко мне вновь приходит невнятная музыка.

На этот раз я наблюдаю до двух часов ночи. Тишина. Птица, должно быть, спит, но вряд ли безмятежно. А может, мажет кисточкой по холсту. Или водит фломастером по ватману. Завтра у меня трудный день, и нужно поспать. Хотя бы часа четыре. Я вскрываю банку, густо намазываю на хлеб мясо, пью пиво, снимаю обувь, влезаю в спальный мешок. Сумка под головой, программа “Маяк” в эфире.

Утром Птица появляется на улице, идет, должно быть, в гастроном или в ларек. Возвращается минут через тридцать. Никаких топтунов мне увидеть не приходится. Это может означать, что никакого наблюдения за ним нет. То есть ни милиции, ни бандитам нет до скромного художника никакого дела. Они убедились, что дискетки у него нет, а я где-то далеко. Вот пойти сейчас вниз, войти в арку, подняться, позвонить. А там окажется, что наблюдение ведут из дома напротив и вообще кругом полно людей с телефонами. Передают художника друг другу надежно и основательно. Набор автомобилей примерно тот же, что и вчера, знакомых физиономий не обнаруживается. В три Птица выходит и опять возвращается, по всей видимости, с пивом. Мой “Хольстен” давно выпит, паек съеден, и, кажется, пора звонить. Я аккуратно снимаю замок, опускаюсь по лесенке вниз. Я спрятал на чердаке только бинокль. Все остальные предметы быта в сумке. Я сажусь в метро, еду на Московский вокзал, сдаю сумку в камеру хранения. Потом возвращаюсь, прохожу мимо наблюдательного пункта, не нахожу ничего необычного вокруг. Телефон-автомат за углом. Он не 6отает, как впрочем, еще два неподалеку. Наконец, кварталах в трех, в будке без стекол находится аппарат. Сейчас шестнадцать двадцать пять. Я набираю номер. Зуммер, другой. Птица снимает трубку.

— Как живешь, герой?

— Ты из Сочи звонишь?

— Из Карачи. Ты один?

— В данный момент один. Но приходить не советую.

— Ты помнишь, что я сказал напоследок? Молчание.

— Буду у тебя в семнадцать тридцать. — Теперь нужно повесить трубку на рычаг, очень быстро вернуться на наблюдательный пункт и не оплошать.

Когда я снимаю замок, открывается, дверь слева и высовывается любознательная голова. Потом дверь захлопывается. Я поднимаюсь наверх, навесив замок и повернув ключ. Чердаки здесь не сквозные, перегорожены кирпичными стенками. Если кто-то заинтересуется мной, то можно уйти через слуховое окно, спуститься в другое, сковырнуть еще один замок и выйти из другого подъезда. Можно блистально спуститься и по пожарной лестнице, но главное сейчас — смотреть. А смотреть есть на что.

Около соседнего с Птицыным дома останавливается “Волга” цвета кофе с молоком. Там четверо. Двое проходят во дворик. Одного из них я узнаю. Сейчас он в спортивной одежде с сумкой на ремне. Я кладу бинокль в полиэтиленовый пакет, прощаюсь со своим чердаком, снимаю замок, уже просто кладу его на пол, спрыгиваю вниз, на первом этаже останавливаюсь, восстанавливаю Дыхание и выхожу наружу. Не оборачиваясь иду к метро, но, не доходя, останавливаю такси и уезжаю.

Старику досталось по наследству немного книг от бывшего хозяина дома. Кое-что он притащил из воинской части. По этим книгам он учил русский язык. Они были исчерканы цветными карандашами. На полях сноси, выписки. После того как коридор закрылся, Старик впал в отчаяние. Он доставал из тайника пачку газет, необъяснимым образом оказавшихся в Союзе, привезенных еще Клеповым, перебирал их, гладил, долго перечитывал. Утром опять прятал. Газеты были на испанском, английском..

Была у Старика тетрадка. Лет пятнадцать назад он стал писать стихи. Не те, что в юности, пустые, звонкие, а другие, которые не суждено было прочесть никому более. Он писал вначале по-испански, затем попробовал переводить на русский, увлекся и однажды попробовал зарифмовать что-то про озеро и лес. Не ожиданно ему понравилось. Через год он обнаружил, что исписал половину тетрадки на русском. Ямбы и хореи. Анапест и гекзаметр. Когда он будет уходить отсюда, он возьмет с собой в первую очередь эту тетрадку.

Вчера перед сном, выключив весь свет в доме, оставив только пятно настольной лампы, он перелистывал книгу русского поэта. Память у Старика была блистательной, и он мог прочесть любую строчку на любой странице почти точно, по памяти. Но увидеть глазами — это совсем другое дело. Когда осталось перелист-путь одну страницу, он помедлил... Буковки сливались в слова и строчки, строчки в строфы. “Как сорок лет тому назад, сердцебиение при звуке...

...Сорок лет назад автобусы в Мехико никогда не останавливались. Часто приходилось довольно долго бежать, чтобы оказаться на деревянном сиденье, в тусклом чреве автобуса, среди темных силуэтов других пассажиров. Они договорились встретиться с Ильдой в кафе на одной из улиц, недалеко от бульвара Реформа. Было необъяснимо, почему автомобили и автобусы несутся с огромной скоростью во всех направлениях и не сталкиваются. Умонепостижимо... Этого слова не было в орфографическом словаре. Его старик нашел у другого поэта. Слово ему понравилось. Все это многолетнее сидение у водоема номер четыре являлось категорией умонепостижимой.

В самом центре Мехико сотни, а может быть, тысячи хиппи в непременных пиджаках на голое тело и соломенных шляпах слонялись без особой цели, курили травку, входили, выходили в часовни, у которых не было возраста, настолько они были древними, торговали распятиями. Булыжники, грязь, опять булыжники, рвы и бары.

И льда уже взяла столик. Рядом с ней стояли две пустые чашечки кофе и высокий стакан с аперитивом. Кофе здесь был бесподобным. В него добавлялись ром и мускатный орех. Они ели огромные бифштексы. Настолько огромные, что, казалось, Илъда никогда не сможет доесть свой. Но она, посмеиваясь, предложила заказать еще по одному. Старик тогда не знал, что в феврале появится Илъдита.

Мехико и не думал засыпать. Город наигрывал на флейточках и гитарах. Тортилъя, кокосовый сок, прохлада, толпы проституток, ослепительный свет кафе и театриков. Утром он уезжал ненадолго в Грегорио. Городок будет сочиться солнцем, как этот вот биф штекс. А через день он вернется.

Старик закрыл книгу. Ночью к нему пришел Рауль Роа... Призрак. Если бы тогда они не встретились у Рикардо, расходящиеся тропки сада привели бы, возможно, в другую страну, в другое время, он бы, возможно, был сейчас большим человеком, директором^ министром, писателем и не знал бы никогда, что существует водоем номер четыре. Старик поднялся со своего лежбища, двинулся к гостю. Как и всегда, воздух сгустился, стал плотным, а с другой стороны барьера ни малейшей помощи, ни шажка навстречу. Старик хотел сейчас сказать Раулю два слова, по-испански, выдохнуть заклинание. Но смог прошептать лишь: “Как сорок лет тому назад...” Потом он не выдержал напряжения, грудную клетку сдавила чужая недобрая сила, и он сделал шаг назад. Потом еще один. Потом лег и стал глядеть в потолок. Рауль еще долго стоял там, у стола. Призрак дождался, когда Старик уснет, переместился к кровати со стеклянными шариками, ненадолго склонился над Стариком, а затем коснулся холодной сферы над изголовьем, подержал ее в ладони и исчез. На следующий день Старик отправился играть в шахматы в часть.

— Здорово, дед, — приветствовал его часовой. ~ Николай у себя?

— Ночью на охоту ушли с Калабуховым. Днем обещали вернуться. Лейтенант Елсуков есть. Позвать?

— Да пропусти ты меня, не придуривайся.

— Устав — дело серьезное, дед. Проживем еще лет по двадцать на объекте, все равно не пущу.

— Ну зови.

Лейтенант Елсуков, огромный, толстый, вышел в кедах, галифе и майке.

— Дедуля, привет. Что, не пускают? Каково? У нас объект всем объектам объект, — построил тот чудовищную фразу и развеселился: — Открывай ворота, Короткое. — Сейчас деда надраим в испанской партии.

— Да я еще подумаю, играть с тобой или нет.

— А не играть так не играть. Водку или самогон?

— А откуда водка?

— Темный ты. Еще и коньяк был. Транспорт при ходил. Винтокрылый повелитель небес. Газеты привез ли. И многое другое.

— Я бы вермуту выпил. Белого. Холодного.

— Вот этого, как говорится, не обещаю. Но могу настойку на траве бугай.

— Ладно. Расставляй. Обедать у вас буду.

— А мы и не отказываемся.

В части служило человек сто. Коттеджи и два пятиэтажных дома, магазинчик, кафе, школа, даже фонтан бился и шипел у комендатуры. Кругом на сотни верст тайга. Сам объект под землей. Не ракетная шахта, не чума в пробирках. Оружие будущего. В чем тут суть, Старик так и не понял, хотя, если пьешь с людьми спирт лет двадцать и слушаешь их байки, понять, наверное, можно все. Но дело в том, что и офицеры не знали толком, что там, в двадцати метрах под землей. Знало только несколько человек. Старик .усвоил лишь, что, когда понадобится, над поселком поднимется оранжевый шар, плазмоид какой-то, другие такие же возникнут над Азией, Америкой, Европой... Как будто на безумца накидывают оранжевую сетку. А дальше рассказывать было не принято.

Играли в красном уголке, в присутствии офицеров и младших чинов. Люди здесь менялись только в случае крайней необходимости. Так что было и свое кладбище, недалеко, километрах в пяти, и к нему вела асфальтированная дорога. Власть Николая, генерал-майора, была здесь абсолютной. За внешней безалаберностью и запростецким бытом скрывалась величайшая иерархия, стройная конструкция служебной машины, психологически точно расставленные по своим местам люди. Николай знал все и всех. Знал он и все о Старике.

Играли долго, на трех досках. Расчертили табличку, принесли спирт, бруснику, холодное мясо, соленый хариус. Старик выиграл четыре партии, сделал две ничьих, выиграл бутылку “Сибирской”, унес ее непочатой с собой, хотя и пытался сорвать крышечку, угостить. Офицеры не позволили.

— Жди, Валентин, к ночи. Готовь фазенду для танцев.

Вечером вернулся Николай с охоты. Завалили лося. Автоматная очередь буквально снесла здоровенную голову. Пули были разрывными.

Кафе на Гороховой

Я хржу сюда уже четыре дня. Во-первых, здесь хорошо и недорого кормят. На бандитские деньги я мог бы себе подобрать место поприличнее, но рано или поздно они закончатся, а других пока не предвидится. Во-вторых, Птица должен наконец воспользоваться нашим почтовым ящиком. Если он этого не сделал до сих пор, значит, сделать этого было нельзя. Ему там виднее.

Я живу в полуподвальчике на Ординарном. Эту комнату я снял у пивного ларька, за пятнадцать тысяч в день. Там матрас, одеяло, стол и два табурета. Я купил телевизор-крошку и смотрю его сутки напролет. Фильмы, футбол из Италии, все новости сразу. Когда я не сплю и не взращиваю в себе идиота, читаю Джека Лондона, семитомник которого приобрел по случаю.

Каждый день ровно к четырем я прихожу за свой столик в кафе на Гороховой. Официантка, покачивая головой, делает мне “Кровавую Мэри”, приносит все салаты, которые есть сегодня, а затем, по настроению, курицу, пельмени или сосиски. Или котлетку куриную. В шесть я пью кофе и ухожу. Но сегодня наконец что-то происходит. Вместе со стаканом я получаю конверт. Внутри то ли монетки, то ли брелок. Я разрываю его. Это ключи от квартиры Птицы. Он как-то и с кем-то • умудрился послать их сюда, на Гороховую. Хорошее дело. А то я стал жить как-то однообразно. Монотонность некоторая одолела. Быт затянул.

Я расплачиваюсь, выхожу на улицу, долго носившую имя лучшего чекиста всех времен и народов, и иду по направлению к Сенной. Там, миновав оптовый ларечный рай, спускаюсь в метро. Пора забрать из камеры хранения сумку. Она понадобится мне завтра.

В конверте с ключами записка: “Папа позвонил нам. Дома бандиты. Ждут вас день и ночь. Помогите папе. Ключ от верхнего замка. Оксана”.

Проходной двор обнаруживается через дом от того, где сейчас текут окаянные дни Птицы. В подвальное помещение ведут две двери. Одну мне никак не открыть. Акционерное общество “Свияга” установило стальную дверь и, возможно, сигнализацию. Там, за дверью, спят, на диванчике секьюрити. Почему-то в последнее время обломы эти носят робы с крупной желтой надписью на спине. Спят они, а на столе кофе в банке, сервелат на булке. За второй дверью чрево подвала,с трубами холодными, трубами горячими, дерьмом бомжей. Спит бомж, рядом баллон с водой из-под крана, “фруктовая композиция” в шкалике и четвертушка хлеба в газете.

Замок врезной, внутренний, со следами нескольких взломов и починок. Он закрыт на два оборота, и приходится ломать его еще раз. Выдернуть из гнезда. Тихо и податливо посыпались клинышки, поплыли заплатки. Я вхожу в подвал и закрываю дверь за собой. Подвал на удивление чист, прибран, на стояках бирки с номерами квартир, прикрученные медными проволочками.

“Свияга” построила стену в два кирпича, отгородилась от подвальной жизни умело и прочно. Мне нужно наверх, в подъезд. Дверь, ведущая туда, и не нужна по большому счету, так как за ней решетка, прочная и основательная. И здесь уже замок висячий, с калеными дужками. Но слабина есть и тут. Петли на решетке простые, оконные, хотя и добросовестно приваренные. Без прожогов и раковин. Но толщина металла всего миллиметра два. Я пилю аккуратно, с перерывами. В четыре часа утра звук съедаемого полотном металла поднимается наверх по колодцу подъезда, возможно, его слышат за какой-нибудь дверью, но кто же пойдет ночью, с фонариком — лампа в парадном вывернута — вникать в таинственную жизнь подвала?

Я поднимаюсь на пятый этаж. Здесь лампочка горит и позволяет мне рассмотреть следующее препятствие. Замок на чердачной решетке навесной, хлипкий. Такой же был на чердаке, с которого я вел наблюдение за входом во двор Птицы. Очевидно, закупали замки по товарному чеку, чтоб недорогие и покрепче, чтобы побольше количеством, но не совсем дрянь. Я сдергиваю его и поднимаюсь на чердак, потом — через слуховое окно на крышу. Надо мной звездное небо, и лучезарный Сириус вершит свое колдовство. Как долго я не видел звездного неба. Все поплавки да лунки, телевизор да вино, амортизаторы да подвески.

По крышам старых зданий можно путешествовать долго. Переходить с улицы на улицу, глядеть на звезды и солнце, жить возле труб парового отопления, а если аккуратно подкрутить пробку на горячем стояке, то и помыться в тазике. Так живут сейчас многие, и тот, кто запирает и чистит чердаки и подвалы, может сам ненароком оказаться на дне или в поднебесье. Иду я тихо, согнувшись, а крыша обледенелая пытается все же уйти из-под ног. Наконец я у цели. Есть соблазн влезть в то слуховое окно, которое ближе, и я некоторое время борюсь с этим желанием, но влезаю все же в другое, посветив фонариком и повиснув на руках, спрыгиваю на шлак, под которым уже потолок квартиры. Там и ждет меня Птица. И засада ждет. То ли милицейская, то ли воровская. Ждут меня с улицы, через арку, снизу вверх, а я пришел несколько другим путем.

Теперь Птица не ходит, должно быть, за батоном, пивом и колбасой по утрам. Ему все принесут на дом. Я сдергиваю последний из замков сегодняшней ночи. У меня отличный небольшой и увесистый гвоздодер. Не хочется называть его фомкой. Я навешиваю свой надежный замок, затем ставлю будильник на семь утра, достаю из сумки спальный мешок, снимаю обувь, носки, куртку, все это укладываю рядом, на газету, влезаю в нейлоновую оболочку и мгновенно засыпаю.

Смена личного состава в засаде происходит в восемь ноль-ноль. Я слышу шаги внизу, на лестнице, потом шум лифта, аккуратно смотрю сквозь решетку. Выходит неопределенной наружности молодой человек в коже и ке-парике. Открывается дверь, закрывается. Минут через пятнадцать открывается снова и выходит точно такой же, как брат схожий с вошедшим, и уезжает вниз, позвякивая пустыми бутылками. И не возвращается. Я жду еще с полчаса, и наконец происходит то, что должно было произойти. Теперь кепарик отправляется за покупками. В руках у него полиэтиленовый пакет. Он насвистывает. Когда смолкают его уверенные шаги внизу, я тихо-тихо снимаю замок, поворачивается с легким скрипом решетка, я спускаюсь совершенно невесомо вниз и прикладываю ухо к дверям. Там вещает телевизор, и более ничего не слышно. В руках у меня ключ и фомка. Я аккуратно утапливаю ключ в гнезде и толкаю дверь. Я вхожу не встреченный никем. Телевизор у Птицы стоит на кухне, , и сменщик, чьи кепарик и куртка на вешалке в коридоре, смотрит новости. Он начинает поворачиваться на звук моих шагов, и тогда я делаю еще один шаг, широкий и быстрый, и бью его фомкой по голове. Потом врываюсь в комнату... Там только Птица.

— Больше никого?

— Нет. Только тот, что вышел. Ты что? Замочил его?

— Наверное...

Птица идет на кухню и возвращается таким, что краше в гроб кладут.

— А если ты его убил?

— Если да если... Это война, Птица. Или мы их, или они нас.

Мы оттаскиваем тело в комнату, кладем на диван лицом вниз. Пистолет в кармане. Обойма полна, патрон в патроннике, предохранитель снят. Возвращаюсь на кухню, сажусь лицом к телевизору. На голове моей теперь кепарик. Пока не вернулся любитель сосисок и пива, осматриваю другие карманы. Бумажник. В нем мелочь. Семьдесят тысяч рублей, одна немецкая марка, магнитная телефонная карта и удостоверение личности. Вальтер у нас работает в фирме “Юрвитан” агентом по недвижимости. Цена продаж, цена покупок. Ожидается сезонное понижение цен на двухкомнатные в центральном районе и повышение цен на троечку в северном. Этот район наиболее привлекателен для инвесторов. Или как у них там? Наше агентство работает на рынке уже пять лет. Надежно и конфиденциально... Бесплатные консультации, расселение, юридическое оформление.

А за дверью уже топотанье и ключ в замке. Птица закрывает дверь в комнату. Открывается дверь, закрывается дверь.

— Замерз, что ли? Куртку-то хоть сними. Блин. Пока бутылки сдал. Что за район у них. — И шаг в кухню. Я поворачиваюсь медленно, поднимая ствол.

— А ботинки не надо снимать в чужой квартире?

— Ты... Ты кто? — И движение назад, а пакет с пивом еще в руке, и тщетный план спасения в голове.

— Стоять, не двигаться. Пакет поставь. Так. Руки за голову, к двери лицом, ноги шире... — И я бью его рукояткой пистолета по темени. — Птица! Тащи его туда же. И шнур давай.

— У них тут наручники.

— Да ну? Где же?

— А вот на холодильнике, под газетой. Две пары.

— На нас с тобой? Или на кого еще?

Перед уходом нужно прибраться. Я беру тряпку, ведро и мою пол на кухне, в коридоре, в комнате.

— Что закручинился? — спрашиваю я своего товарища. — Вот твоя доля. Пять штук зеленых. Увези семью подальше. Месяца на три вам хватит при скромном образе жизни. И не вздумай отказываться. Во-первых, это трофей, а во-вторых, я один как перст. Увези жену и Оксану. Все еще переменится, и все мы заживем спокойно и счастливо, — говорю я и сам себе не верю. — И вообще поспешай. Возьми какие нужно вещи. Пора делать ноги.

Второго риэлтера зовут Роман. Менеджер по рекламе. Фирма та же. Строка в реестре, большой модуль, малый модуль. Вы не хотите разместить рекламу на выставке? За выделение вашего текста жирным шрифтом цена двойная, но и о скидках можно подумать. У этого оружия нет. Есть только газовый баллончик. Это кстати.

Лодыжки у Романа тонкие, и я замыкаю на них браслеты. Рука Вальтера, нога Романа. И еще раз в том же порядке. Признаки жизни наблюдаются уже у обоих. Легкое мычание и покряхтывание.

Мы переносим их в лифт, туда же я ставлю их утреннее пиво, кладу куртки, кепарики и пистолет. Патроны на всякий случай забираю с собой, с тем чтобы выбросить потом в канал. Удостоверения личностей всовываю в щель между пластиком и вентиляционной сеточкой. Знаменитое место. Очень удобно. Зайдет какой-нибудь товарищ в лифт — на полу тела, на стене пластиковые карточки с фамилиями потерпевших. Я нажимаю кнопку первого этажа. Двери закрываются.

Мы поднимаемся на чердак, причем я снова навешиваю замок, подбираю свою сумку, мы повторяем мой маршрут в обратном порядке.

Смотрители замков еще не вышли на работу, и через подвал мы попадаем на улицу. Это 13-я линия.

Теперь мое лежбище в Ординарном переулке становится на некоторое время нашим штабом. Но прежде Птица бегает звонить семье, успокаивает, договаривается о встрече.

Я выпиваю стакан одним махом.

“Юрвитан” — это, очевидно, Юрий, Виктор, Таня или что-либо подобное. А возможно, первые слоги любимых кличек собак членов правления. Паспортов у Вальтера и Ромы с собой нет, как нет военных .билетов и профсоюзных книжек. Зачем все это, если есть пластиковая карточка фирмы?

— А что там на дискете? — спрашивает наконец Птица.

— А это нам предстоит узнать в скором времени. У тебя компьютер есть в безопасном месте?

— Нужно подумать. Если к Колику домой поехать.

— Ну нет. Хватит нам домов. Давай контору какую-нибудь.

— Газета есть. По недвижимости. Там корреспондент знакомый.

— Вот это хорошо. Недвижимость сейчас нам во как нужна.

— Может, мне дом купить? Сарайку какую-нибудь? На Псковщине. С огородом.

— Ты покупай, что хочешь. Только к компьютеру меня отведи. Я в них ничего не понимаю.

— Я тоже. Делов-то. Придем попозже. Витек нам распечатает все. А потом?

— А потом суп с котом. Где-то мой кот сейчас? Пойти, на хрен, взорвать эту фирму поганую и вернуться домой.

— Передохни.

Я выпиваю еще один стакан и падаю замертво. На матрас.

Я просыпаюсь рано, еще едва светает, но Птица не спит, посиживает, подобно ворону, в углу, слушает городское радио. Ждет сообщения о лифте.

— Здоровье поправлять будешь?

— Давай по маленькой. А потом расскажешь, что там и как.

— Расскажу... — Птица ругается долго и витиевато, хватается за голову и, по мере того как течет плавное повествование, то вновь приходит в отчаяние, то успокаивается ненадолго.

Рассказ Птицы

— Милиция долго за тобой по району рыскала. Они все не могли понять, куда ты делся. Бандиты успели убраться и то ли увезли Струева с собой, то ли прикопали где. Естественно, за мной установили наружку. Я первый день из дома не выходил. Семья у меня на даче, к весне готовятся, я от соседей к ним позвонил, застращал. Дал адрес кафе на Гороховой. На дачах один телефон у дежурного сторожа. Пришлось ждать, пока жена подойдет. Они сейчас в городе, у знакомых. Дача-то легко высчитывается. Ждут меня и там. Ну, менты телефон, конечно, слушали, дни текли, тебя нет, бандиты где-то рядом вертятся, следят за ментами, те за ними. Я уже думаю — все. Отбой воздушной тревоги. Тут ты со своим звонком. У них полная боевая готовность. В квартиру двое вошли, а сколько вокруг дома, неизвестно. Ждали сутки. Видят, что-то не так. Тогда один представляется капитаном из городского' отдела и говорит, что у меня теперь будет постоянная засада, на телефон приставку поставили.

Ну, оставляют они двоих. Те каждое утро меняются. Смотрю я на на них и чувствую, что-то не то. Или они актеры талантливые, или не милиционеры. И точно. Винца мы как-то выпили, и они все рассказали. Ментам дискету найти невозможно. И зачем искать? Что им экономические преступления? А там как бы балансы бухгалтерские. Но не те, что показывают, а другие. И копии нет. И тогда меня передали банде.

— То есть как передали?

— В прямом смысле. Наше с тобой дело ведет фирма, как ее?

— “Юрвитан”.

— Вот. Они находят дискету, о деньгах уже речи нет, происходит у них с ментами какой-то бартер, и все довольны. Тебя пускают в работу.

— Да этого быть не может.

— Тогда получается, что ты двоих из горотдела по головам бил. Тогда...

— Тогда я тебе вынужден поверить.

— Ты в армии даже не служил. Только краткосрочные сборы. Откуда навыки?

— Я защищаю свое жилище. И твое, кстати. И ты теперь соучастник самообороны,. Соратник.

— Ну вот, соратник. Тем временем мои вовсе воспарили. И Оксана решила тебя побудить к активности. Я же этого не знал. Думал, ты мне знак подашь какой-нибудь, записочку с почтовым голубем, по трубе постучишь. Потому что, если бы ты не появился, меня бы отправили в свободный поиск. А сами следом. Ты же где-то рядом был. Попытался бы выйти на контакт. И более того. Бандиты не всемогущи. А менты им и вокзалы отследят, и порты. И вообще все каналы. Только никакого розыска оформлять не будут, а со временем втихую найдут. Отдал бы ты эту дискетку.

— Поздно. Не мы все начали. Ты пойми, что мы с тобой живы, пока дискетки этой нет в наличии. Мы становимся секретоносителями. Есть дискетка — нас уничтожают. Это чтобы у тебя иллюзий не было. Они же не знают, что еще ничего не прочитано и не просмотрено. И, кстати, пора это сделать.

— Витек ждет нас в семь вечера.

— А до вечера давай не выходить отсюда. От греха.

Витек — человек большой и тонкий. В редакции никого. Пьяных дня у них два. Понедельник и пятница. Сегодня вторник, и до зарплаты далеко. Мы приносим колбасу, пиво, банку кофе. Витек счастлив. Срубает тут лимон, пишет про кондоминиумы и вторичный рынок жилья. Ходит на презентации и брифинги. Газет таких в городе с десяток. Компьютеров в редакции три. Витек нам растолковывает что-то про верстку, полосы, картриджи, выпивая одну бутылку залпом, вторую не спеша, а третью, раскупорив, держит в руке.

— Много вам распечатать?

— Сначала посмотрим, что там.

— Это уже интересней. — Витек бегает в туалет, возвращается, режет колбасу толсто, кипятит воду.

Я достаю из бумажника полиэтиленовый пакетик, где покоится эта безделица. Мне жаль отдавать ее в чужие руки.

— Покажи, куда вставлять и как.

— Держи вертикально, вот этими железками налево, не наоборот. Так. Теперь вкладывай вот в это гнездо. Дисковод. Молодец. Теперь я поколдую. Так вот и так. — Утапливаются клавишки, мелькает красивая тарабарщина на экране. — Вода кипит, — заявляет Витек и отбегает. — Вам покрепче или послаще? — Но нам не до того.

Фамилии и адреса. Адреса и фамилии.

— Что это? — возвращается Витек.

— А если 6 мы знали. Как это распечатать?

— Сколько знаков? Ага, двадцать тыщ. Ждите. Или просмотрите дальше? Я прокручу файл.

Фамилии и адреса. На все вкусы.

Витек двигает мышью по коврику, скачут буковки, потом машина урчит, гудит тихонечко, и начинают выползать листочки.

— Как это называется? Сканер?

— Да ты совсем темный. Принтер. Сканер это другое.

Листы выползают теплые, текст разборчивый, я собираю их и, читая, складываю в стопку, прячу в сумку.

— Сколько экземпляров?

— Два. А как это стереть? Из'машины?

— Стереть-то? Смотри. Вот были буковки — и нет. Убедился?

— Да. Нет буковок.

Потом я забираю дискетку, прячу опять в бумажник.

— Ну, нам пора.

— Да чего там. Заходите. Мы всегда рады. Мы выходим.

— Давай почитаем еще. Может, знакомого встречу?

— Лишние знания вредны, Птица. Езжай к своим. А я посмотрю ночью и двину куда-нибудь. Может быть, туда. А может быть, сюда.

Мы прощаемся трогательно и кратко. Птица уходит через сквер, затем в метро, потом на автобус.

Походная сумка со мной. Телевизор и книги решаю оставить на ответственное хранение хозяину берлоги на Ординарном. Душа не лежит возвращаться туда, но придется.

Витек провел нас как детей. Компьютер — это вам не фомка. Когда мы ушли, он перестал пить пиво, вывел на экран фамилии и адреса и медленно стал прокручивать весь список.

Теплый ветер ворвался в эту ночь, слизнул изморозь с крыш, с решеток и фонарей. Задребезжали стекла в окнах домов, тайное предчувствие другого, уже, казалось бы, несбыточного времени, когда будут убраны постылые одежды в тяжелые шкафы и можно опять в маечке, с авоськой идти по проспекту и пить холодный лимонад.

В Ординарном переулке и вовсе завыло и загукало. В коммуналке в эту ночь не спали, топотали по коридору, гоготали на кухне и пускали воду в ванной.

Я вновь просмотрел весь список от “Юрвитана” и вновь отложил его. Восемьдесят одна фамилия, весь Союз от края и до края. Фамилии в алфавитном порядке, набрано аккуратно, с правильными интервалами, без видимых ошибок и опечаток. Или исполнитель ответственный, или документ корректировали до совершенства. Судя по фамилиям, компания собралась чисто славянская. Это уже несколько интересней, чем ничего. В названиях улиц присутствуют в изобилии советские символы. Значит, составлялся в достославные времена. Тогда никаких брокеров и дилеров не было и в помине. Были маклеры. И те черные.

Теперь, после плевка в настырную харю строителей новых общественно-экономических-отношений, их деловые партнеры в погонах возьмутся за меня по-настоящему. Может быть, и ориентировочку по подразделениям уже раздали. А если нет, то раздадут в скором времени. Бригадир обещал навесить на меня все трупы — он свое слово сдержит. Значит, нужно покинуть город Ленина и Петра до поры. Список этот существует не только на дискетке. Он лежит где-то в сейфе в виде документа с подписями и номерами. А весь сыр-бор из-за того, что хозяин этого перечня живых или мертвых не хочет, чтобы кто-то чужой и понятливый стал копаться в документе. Как же он попал к Алябьеву? Не ограбил же тот “Юрвитан”?

Катя

Катя жила в Таллине. И весь следующий день я провел в хлопотах. Приобрел спасательный жилет, костюм противохимической защиты, которые теперь в изобилии предлагались магазинами вроде “Мечты рыболова”, рюкзак, консервы на трое суток и крупномасштабную карту Эстонии. Совершенно необходимой покупкой явился багорчик для крупной рыбы, на котором я намертво прикрутил сыромятный ремень так, чтобы багорчик свободно болтался на руке, но вместе с тем при нужде падал точно в ладонь. Саночки детские и двадцать метров шнура капронового показались- мне также совершенно необходимыми. Затем я попрощался с хозяином комнаты на Ординарном и на попутных машинах выехал из города, добираясь до Гдова.

Теплый ветер не утихал. Он морочил головы, обещал и звал, рвал холодные растяжки, на которых мы раскачивались всю эту затянувшуюся то ли весну, то ли зиму, и наступили времена странствий и встреч после долгого расставания.

Лед Чудского озера начинал вскрываться. С него уже сдуло самых оголтелых рыбаков. Только у самого берега, в камышах, сидели они, а под ногами — окунь, мелкий и обильный. Граница постепенно отвердевала. Испытывать судьбу на Нарове, на водохранилище, на заманчивых узких полосках нейтральной полосы Псковского озера не стоило. Но кто будет ждать и кого на Чудском, во времена начинающегося ледохода и в самом широком месте? Я надеялся пересечь озеро часов за десять, севернее Муствеэ. Как-никак там и заправка, и гостиница, и трасса, и новый человек не бросится в глаза, а в деревеньке, вроде Нины или Кольки, обязательно любопытный патриот спросит у старосты, нужно ли интересоваться не совсем обычным прохожим. Граница — гордость нации. Ее нужно беречь и укреплять. Коварный и злобный восточный сосед, он же бывший брат, может испытать ее на прочность.

Совсем недавно лед уберег меня и остановил напасть, -расступился под каблуками воплощенной беды. То было Мертвое озеро. А это Чудское. Чудь белоглазая жила тут всегда и повсюду. Чудное Чудское, чудесное озеро, выпусти меня из страны.

Никаких пограничников с нашей стороны не обнаруживается. В восемнадцать часов я вступаю на лед.

Примерно через четыре часа я пересекаю государственную границу, условную линию на карте, провалившись всего три раза и не порвав пока об острые края льда свой “скафандр”. Я погружаюсь в ледяную воду по грудь, по пояс, по горло. Жилет и воздушные пузыри под резиной не дают утонуть, но тяжесть кокона тянет вниз. Вода проникает сквозь застежки, и, хотя под свитером намотан полиэтилен, прихваченный паяльником, космический холод пробирает до дрожи, и кажется каждый раз, что так вот и опускаться, видно, дальше неуклюжей болванкой на дно, где ил и мерзкие рыбы. Но я нахожу каждый раз руками край полыньи, подтягиваюсь, цепляюсь крюком, вползаю, лежу на спине с полминуты, встаю, иду дальше. Пройдя условную линию границы, я делаю привал. Сбрасываю на время костюм для несостоявшейся ядерной войны, достаю из рюкзака запаянный в двойной слой полиэтилена комплект сухой одежды, переодеваюсь, вновь влезаю в резину, выпиваю баночку водки, долго ем. Этот переход безумен, но только безумие может спасти меня сейчас. Рюкзачок становится легче, а берег ближе. С эстонской стороны лед крепче, я купаюсь только еще один раз и наконец вижу огни. К шести утра я выхожу на берег в двух километрах от городка, прячу в снегу свою экипировку шпиона, наконец оказываюсь в паленные глаза и не провалившиеся щеки, я бы выглядел вполне респектабельно сейчас. Вот сяду здесь в уголке, в зале ожидания, посплю немного, потом в буфет.

Я выбираю место рядом с груг!лой каких-то, кажется, шведов. Кресло мое расположено очень удачно. И слева, и справа, и сзади говорливые соседи. Я поправляю узел галстука, кладу “дипломат” на колени, руки сверху и наконец засыпаю. Просыпаюсь же часа через три. Мне достает сил выйти на свежий воздух. Расходятся автоматические двери, открывается дверца такси. Когда открывается Катина дверь, я только грустно ухмыляюсь, снимаю сапоги, куртку, подхожу к дивану, ложусь и говорю: “Только не вызывай врача. Я пришел сюда по льду Чудского озера”. Теперь я приду в себя через сутки...

— Ну, слава Богу, — говорит она.

— Слава, слава, слава... Какое сегодня число?

— Гораздо большее, чем вы думаете. Где это вас угораздило?

— Ну, всякое бывает в пути.

— Что ты там нес про озеро?

— К сожалению, это правда.

— Иди ты. Дай-ка паспорт. Где он?

— Я думал, что ты осмотрела все закоулки моей души, а документы и складки одежды тем более. Паспорт в дипломате. Там, слева.

— Не имею привычки рыться в чужих вещах. Так, действительно. Визы нет. И паспорт не соответствующий. Глядя на тебя, я начинаю верить, что ты перешел Нарову и при этом провалился под лед.

— Ну, пусть будет так...

Потом я долго, во всех подробностях рассказываю все, что со мной произошло с той поры, как мы расстались последний раз. Это было в Либаве.

Она верит и не верит, но если не верить, то тогда есть только сплошное озорство и причуды. Однако вместо этого в глазах моих тоска, до которой простой собачьей далеко, как до звезд.

Бронхи мои все еще не совсем хороши, но хрипов в легких, к счастью, нет. Температура держится возле тридцати восьми, я терплю горчичники, припарки, микс-турки и дней через пять прихожу в себя окончательно. Солнце тем временем появляется везде и всюду. Денег остается еще очень много в бытовом понимании. Мы, должно быть, составляем прекрасную пару, когда выходим в свет.

— Как все изменилось здесь и как все по-прежнему.

— Чего бы ты хотел сейчас? То есть куда?

— Я бы хотел курицу и красного сухого вина.

— Есть одно местечко. Это в старом городе. Только не надо опять брать такси. Деньги тебе понадобятся.

— Я думаю, всех моих денег не хватит на хороший настоящий паспорт, чтобы вернуться в Россию. Тем более что есть более дешевые способы перехода границ.

— Меня не будет с той стороны. Но, наверное, есть кому тебя спасать.

— Там есть кому меня убить. А вот за что, непонятно. Но давай не будем сегодня о делах.

Мы блистательно проводим и день, и вечер, и ночь.

Как ослепительно горели в Либаве наши годы. Боевые корабли и подводные лодки уходили и возвращались. Рыбаки на таксомоторах стремились познать истину в любое время суток, а море, ехидное и великое, соленое и безразличное, соединяло нас всех, и не было среди нас ни правых, ни виноватых, не было ни Рязани, ни Цесиса, не было флагов и трагического бреда, если не считать невменяемой речи генерального секретаря. Наши женщины отличались незлопамятностью, и шампанское было недорогим, и вволю было другого вина, и плыло наше Курземе от одной Яновой ночи к другой, и зимы были теплы и обильны снегом, а весны кратки и своевременны, а булыжники в полдень теплы от солнца и середины лета. Фонарь на столбе являл собой маяк и предназначение, и дом у спортплощадки, где хлебный магазин на углу, а парадное не успевало забыть следы женщины, что жила на пятом этаже и налево, так как дни хотя и длились, но все не кончались. А сколько было погребков и “стекляшек”, и все они были лучше дорогих ресторанов будущего, которое уже приближало свою осклизлую харю, но прятало ее пока, гениально и омерзительно.

Зачем Бог дал этой женщине ум? Он сделал ее узницей времен и обстоятельств, и в результате она получила меня, с пивом, вином, скумбрией, газетой “Советский спорт”, а она так хотела догнать время... Были крапла-. ковые закаты, и пляж, и кромка прибоя, и парадное, но все это тщета, и уже поворачивался маховик и не попадали зубья в гнезда, а среди гульбы и ликования проступал мерзкий лик измены, но земля и воды вечны, а стало быть, нужно жить, но как?

Тогда я таскал повсюду с собой чужестранную игрушку, какими теперь полнятся отечественные ларьки, ведь утром в пустом еще городе только музыки не хватало, и вот она, музыка, из портмонета, и кассеты в придачу, и в минуты душевной смуты и радости плоти вдруг сдвинется рычажок музыки того времени, и где теперь она, та игрушка, и где моряки? Где патруль военно-морской базы на переезде и у каналов? Это единственный патруль, которому я бы сдался сейчас.

Дом, где на самом верху располагалась тогда квартира Кати, походил на броненосец. И если открыть окно, то море ощущалось совершенно рядом. Там, внизу, где якорь должен цепляться за грунт, торговали булками и батонами. Шторы, как всегда, на ее окнах были опущены, и там она теперь общалась с семьей, а я рыскал по улице и изнемогал от желания...

Мы танцуем в ресторане, шестеренки времени поворачиваются на осях, происходят события разнообразные и неожиданные, и пора вернуться из солнечных мансард юности в смешную страну, где меня вроде бы и нет сейчас.